Во время свидания на внешние признаки Зойки сотрудник внимания не обратил. Он просто на Зойку ни разу не взглянул. Ее ресницы, румянец и прозрачность нейлона отмечены им не были. Прошло два месяца. Зойка изменилась. Несколько распрямилась сутулая фигурка, в тусклых злых глазках наметились томные отблески. Зойка влезла на каблуки и выросла почти до нормального роста.

В тот день Совкова доносила о посещении мастерской Темлюкова иностранным посетителем. Беседа подходила к концу. Гэбист никогда не здоровался и не прощался, а только кивал. Кивок означал, что пора докладывать, он же означал, что аудиенция завершена. Перед финальным кивком гэбист поднял на Зойку свои водянистые, бесцветные глаза и, видимо, заметил в своей стукачке такое обожание и смущение, что вместо кивка вышел из-за стола, запер дверь кабинета и подошел к Зойке сзади. Взяв своего осведомителя под мышки, он поставил ее коленками на стул, затем задрал юбку, после чего Зойка ощутила жгучую боль между ног. Маленькая стукачка напрягла всю силу воли, чтобы не крикнуть. Она стиснула зубы и издавала только невнятное шипение. Закончив любовный акт, сотрудник уселся за свой стол и, посапывая, углубился в бумаги. Зойка еще некоторое время провела в той позе, в которой была оставлена, затем осторожно сползла со стула, оправила свое белье и страстно взглянула в сторону своего предмета. Головы гэбист так и не поднял. Зойка на цыпочках подошла к нему, чмокнула в коротко стриженную прическу и пошла к двери. Так же на цыпочках, стараясь не шуметь, повернула ключ и покинула кабинет.

С того дня прошло больше года. Каждый последний четверг месяца Совкова посещала кабинет и давала информацию. Но больше интимных отношений с сотрудником из органов она не имела. Он слушал ее как ни в чем не бывало и кивком отпускал восвояси.

Сегодня – последний четверг месяца, и Совкова к двенадцати дня отправилась в милицию. Кроме румян, она добавила в свой макияж голубые тени. Тайна, возникшая с того дня, наполняла жизнь Совковой новым сладостным смыслом. Не признаваясь даже себе, она каждый раз надеялась, что ее предмет, кроме сухого допроса, вновь проявит мужское внимание.

Ровно в полдень Зойка вошла в кабинет. Он сидел за столом и что-то писал. Зойка уселась на стул и, пожирая глазами короткую стрижку, тихо ждала. Гэбист кивнул, и Совкова начала доклад:

– В мастерской Темлюкова появилась женщина.

Женщину художник привез из-под Воронежа, где халтурил своей мазней. Женщина молодая, деревенская и бойкая. Живет в мастерской и наверняка не имеет московской прописки. Поэтому всегда можно привести в отделение и припугнуть…

Гэбист улыбнулся одними глазами. Зойка поняла, что ее поощряют, и продолжала:

– Иностранцев у него после приезда не заметила, Ходят соседи-художники. Вчера водил девку в город, Приодел. Вернулись поздно. Света не жгли. Чем занимались, неизвестно.

Гэбист знал гораздо больше Зойки. Телефон Темлюкова прослушивался не только во время разговоров, но и передавал все звуки, происходящие в мастерской. Поэтому он знал и про Дворец съездов, и то, что происходило в мастерской, когда Темлюков с Шурой вернулись. Современная аппаратура легко фиксировала любые шумы. Вспоминая любовные вздохи, скрип дивана и обрывки слов, произносимые любовниками, гэбист уставился на Зойку. Совкова покраснела и приподнялась, как птичка перед змеиным взглядом.

– Запри кабинет, – шепотом приказал гэбист.

Зойка молча исполнила приказ, затем повернулась и застыла возле двери, не поднимая головы и глядя в пол.

– Раздевайся, – еле слышно скомандовал гэбист и встал из-за стола.

Зойка дрожащими руками принялась стягивать платье через голову, но запуталась и застряла. Гэбист подошел к ней и, схватив на руки, запутавшуюся в своем наряде положил на стол, содрал трусы и деловито принялся за дело. Зойка пыталась что-то ему сказать нежное и страстное, но мешало платье, в котором билась ее голова.

– Молчи, – рявкнул гэбист, и она затихла.

Закончив, он застегнул брюки и, тяжело дыша, вернулся к делу.

– По нашим данным, немецкий писатель собирается в Москву. Возможен контакт с художником. Тогда, Зоя Николаевна, вы должны быть особенно внимательны. Вот вам номер телефона… Заметите что-нибудь подозрительное, звоните, не дожидаясь плановой встречи.

Зойка наконец справилась со своим костюмом, надела трусы и бережно взяла листок с телефоном.

Она шла в свой ЖЭК, напевая по дороге шлягер Пугачевой «Арлекино». В их отношениях произошло новое и большое изменение. Теперь она имела номер его телефона. Правда, имени и фамилии на листочке не значилось, но какое это имело значение. В красном уголке ее ждали пенсионеры и общественники. На носу Ноябрьские праздники, а списки ветеранов и подарки для них еще не приготовлены. Работы невпроворот. Совкова кивнула общественникам и уселась за грамоты. Лучше почерка, чем у Зойки Совковой, в ЖЭКе не найти, и заменить ее при заполнении грамот никто не может. Она писала и улыбалась. Большая тайна, смешавшая государственную безопасность с личным счастьем, распирала грудь и делала жизнь Зои Совковой таинственной и значительной.

7

Соломон Яковлевич Бренталь в стеганом плюшевом халате сидел за письменным столом карельской березы и считал доллары. Ему вчера удалось продать пейзаж Константина Коровина за полторы тысячи.

Зеленые заокеанские купюры крамольно шуршали в Руках известного театрального художника. От иноземной валюты Бренталь испытывал беспокойство.

Оно происходило вовсе не от скабрезности или жадности Соломона Яковлевича. Доллары в стране Советов были строго-настрого запрещены, и, попадись художник за этим занятием, не миновать ему беды. От этого и проистекало волнение. Бренталь никогда бы не связался с опасным делом и не взял бы в руки запретные бумажки, заставила нужда. Соломон Яковлевич собирался покинуть отечество, переехав на историческую родину в государство Израиль. Этому решению предшествовали долгие и мучительные раздумья. Здесь, в России, у Бренталя оставалось множество друзей и знакомых. Общительный и светский дом, которым жил Соломон Яковлевич с супругой Розой Семеновной, притягивал людей. Не было дня, чтобы они обедали вдвоем. Бренталь преподавал, поэтому почти каждый день у него толпились студенты. Много лет оформляя спектакли в Большом, художник познакомился с оперной и балетной элитой. Певцы, танцоры, балерины – кого только не увидишь в кооперативной башне союза художников на Ленинградском шоссе.

Трехкомнатная квартира мастера больше походила на музей или картинную галерею. Гордость коллекции – большое законченное полотно Крамского с изображением гадающей при свечах молодой крестьянки открывало экспозицию прямо в просторном холле.

А дальше в гостиной и Бакст, и Лансере, и уже вошедший в моду Фальк. Всех не перечесть.

Собирать картины начал еще отец Бренталя, академик архитектуры Яков Иванович. Сын картин не покупал, но коллекция за его жизнь пополнилась.

Кое-что дарили сами художники, кое-что выменивал на бронзовые и фарфоровые фигурки, также оставшиеся от отца. Иногда получал картины в обмен на свои.

Имя Бренталя у частных собирателей набирало силу.

Картины и мебель Соломону Яковлевичу было жаль, но вывезти их за рубеж не дадут, поэтому он начал понемногу продавать. На первое время в Израиле понадобятся деньги. Ему обещали государственную помощь, но Соломон Яковлевич имел гордый характер и помощи стеснялся. Коллекцию жаль, но гораздо больше жаль расставаться с людьми. Почему художник принял такое трудное решение? Чтобы жить сытнее и лучше? Он и здесь жил прекрасно. Антисемитизм? Но Соломон Яковлевич его на себе не испытывал. Причина была совсем в другом. В Израиле ему предложили возглавить художественную академию.

Театральных художников такого класса там не нашли. Бренталю дали понять, что кроме него правительство Израиля не видит фигуры, которой можно доверить молодую поросль. И его, Бренталя, долг взять эту ношу.